"Украина и мир сегодня"

Седые космы, густая щетина, воспаленные глаза, дырявые обноски, «снайперская» перчатка без пальцев, потрепанный котелок на голове — таким предстал перед киевскими зрителями 10-11 июня Александр Калягин в одной из самых «безнадежных» ролей мирового репертуара — одинокого старика и неудавшегося писателя Крэппа.

Почему-то именно пьесу Бэккета «Последняя запись Крэппа» в постановке Роберта Стуруа актер выбрал два года назад, чтобы отметить свой юбилей, и возвратился к ней к нынешнему дню рождения. Очевидно, для Калягина она — знаковая.

Как всегда, у абсурдиста Бэккета текст пьесы куда сложнее, чем кажется на первый взгляд. Поэтому дает возможность множественных интерпретаций. И если в пьесе Крэпп выясняет отношения с бытием, то у Стуруа и Калягина — с жизнью. Эта жизнь — точнее, воспоминание о ней, ибо 69-летний старик ведет свой диалог с собой же, но 39-летним, голос которого он записал на пленку — и материализуется на сцене. Включая мелькающую в спектакле немой тенью женщину, которую герой когда-то очень любил. Возможно, всех бэккетовских глубин Стуруа не вскрывает, но в его спектакле точно передано ощущение жизни, которая сыплется как песок сквозь пальцы, и отчаянное желание героя уцепиться за нее.

 Спектакль короток — чуть дольше часа, но в нем спрессована вся человеческая жизнь: никчемный полумертвый старик сидит за столом и прослушивает старые магнитофонные записи. Иногда проклинает своего аудиодвойника, иногда издевательски хохочет над ним. В моноспектакле у Калягина, как ни странно, нет почти ни одного монолога. Он изредка вступает в диалог то с магнитофоном, то с подпрыгивающим мячиком, то с черепашкой. С Богом беседует точно в таком же тоне, как и со своим домашним хламом: вежливо осведомляется у Него, чем тот занимался до сотворения мира и наивно спрашивает, не нужно ли отслужить заупокойную мессу по живым. Крэпп жадно поглощает бананы и трясет карманные часы. Зря трясет, ибо время не движется. Калягин большей частью молчит и лишь слушает, однако молчит на грани гениальности. Если бы он сыграл бомжеватого старика, загнанного — собой ли, жизнью ли - в глухое подземелье (в лабиринты метро), выжимая из зрителя слезы сострадания — то его Крэпп показался бы всего-навсего пустым и жалким ничтожеством, брошенным всеми на старости лет. Но кто поверил бы тогда его крику: «Я мог быть счастлив!» Этому — веришь: он и впрямь мог, но не захотел или не сумел.

А жизнь заканчивается. Артист Калягин, добившийся достатка, всевозможных чинов и славы, не скрывая и не лукавя, играет себя, свою собственную «погубленную» жизнь. Он глубоко уверен, а потому и доказывает нам, как дважды два, что всякая человеческая жизнь — загубленная. Кто думает иначе — счастливец, сиречь безумец. Помните калягинского Платонова в михалковской ленте «Неоконченная пьеса для механического пианино»? «Это» началось с ним уже тогда: «Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел, из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский. ..». Годы, видимо, только усугубили «процесс», так что и Бэккет к «юбилейному столу» отнюдь не случаен. Очевидно, у каждого из нас рано или поздно должен состояться суд совести с вынесением себе самого сурового приговора. Калягин «созрел», и его Крэпп всепроникающе трагичен: он шут и страдалец одновременно, как, по большому счету, каждый, даже если он себе в этом не признается.…

После спектакля я с удовольствием пересмотрела «Здравствуйте, я ваша тетя» — в качестве успокоительного для души — уж слишком сильное она испытала потрясение.